Сообщение GEPIDIUM » 07 июн 2016, 06:27
II. Париж с птичьего полета
Мы попытались восстановить перед читателями дивный Собор Парижской
Богоматери. Мы в общих чертах указали на те красоты, которыми он отличался в
XV веке и которых ныне ему недостает, но мы опустили главное, а именно --
картину Парижа, открывавшуюся с высоты его башен.
Когда после долгого восхождения ощупью по темной спирали лестницы,
вертикально пронзающей массивные стены колоколен, вы внезапно вырывались на
одну из высоких, полных воздуха и света террас, перед вами развертывалась
великолепная панорама. То было зрелище sill generis [40], о котором могут
составить себе понятие лишь те из читателей, кому посчастливилось видеть
какой-нибудь из еще сохранившихся кое-где готических городов во всей его
целостности, завершенности и сохранности, как, например, Нюрнберг в Баварии,
Витториа в Испании, или хотя бы самые малые образцы таких городов, лишь бы
они хорошо сохранились вроде Витре в Бретани или Нордгаузена в Пруссии.
Париж триста пятьдесят лет тому назад, Париж XV столетия был уже
городом-гигантом. Мы, парижане, заблуждаемся относительно позднейшего
увеличения площади, занимаемой Парижем. Со времен Людовика XI Париж вырос
немногим более чем на одну треть и, несомненно, гораздо больше проиграл в
красоте, чем выиграл в размере.
Как известно, Париж возник на древнем острове Сите, имеющем форму
колыбели. Плоский песчаный берег этого острова был его первой границей, а
Сена -- первым рвом. В течение нескольких веков Париж существовал как остров
с двумя мостами -- одним на севере, другим на юге, и с двумя мостовыми
башнями, служившими воротами и крепостями: Гран-Шатле на правом берегу и
Пти-Шатле -- на левом.
Позже, начиная со времен первой королевской династии, Париж, стесненный
на своем острове, не находя возможности развернуться на нем, перекинулся
через реку. Первая ограда крепостных стен и башен врезалась в поля по обе
стороны Сены за Гран-Шатле и Пти-Шатле. От этой древней ограды еще в прошлом
столетии оставались кое-какие следы, но ныне от нее сохранилось лишь
воспоминание, лишь несколько легенд да ворота Боде, или Бодуайе, Porta
Bagauda Мало-помалу поток домов, беспрестанно выталкиваемый из сердца
города, перехлестнул через ограду, источил, разрушил и стер ее.
Филипп-Август воздвигает ему новую плотину. Он со всех сторон заковывает
Париж в цепь толстых башен, высоких и прочных. В течение целого столетия
дома жмутся друг к другу, скопляются и, словно вода в водоеме, все выше
поднимают свой уровень в этом бассейне. Они растут в глубь дворов, громоздят
этажи на этажи, карабкаются друг на друга, подобно сжатой жидкости,
устремляются вверх, и только тот из них дышал свободно, кому удавалось
поднять голову выше соседа. Улицы углубляются и суживаются; площади
застраиваются и исчезают. Наконец дома перескакивают через ограду
Филиппа-Августа и весело, вольно, вкривь и вкось, как вырвавшиеся на свободу
узники, рассыпаются по равнине. Они выкраивают в полях сады, устраиваются со
всеми удобствами.
Начиная с 1367 года город до того разлился по предместьям, что для него
потребовалась новая ограда, особенно на правом берегу. Ее возвел Карл V. Но
такой город, как Париж, растет непрерывно. Только такие города и
превращаются в столицы. Это воронки, куда ведут все географические,
политические, моральные и умственные стоки страны, куда направлены все
естественные склонности целого народа; это, так сказать, кладези цивилизации
и в то же время каналы, куда, капля за каплей, век за веком, без конца
просачиваются и где скапливаются торговля, промышленность, образование,
население, -- все, что плодоносно, все, что живительно, все, что составляет
душу нации. Ограда Карла V разделила судьбу ограды Филиппа-Августа. С конца
XV столетия дома перемахнули и через это препятствие, предместья устремились
дальше. В XVI столетии эта ограда как бы все больше и больше подается назад
в старый город, -- до того разросся за нею новый. Таким образом, уже в XV
веке, на котором мы и остановимся, Париж успел стереть три концентрических
круга стен, зародышем которых во времена Юлиана Отступника были Гран-Шатле и
Пти-Шатле.
Могучий город разорвал один за другим четыре пояса стен, -- так дитя
прорывает одежды, из которых оно выросло. При Людовике XI среди этого моря
домов торчали кое-где группы полуразвалившихся башен, оставшиеся от древних
оград, подобно остроконечным вершинам холмов во время наводнения, подобно
островам старого Парижа, затопленным приливом нового города.
С тех пор, как это ни грустно, Париж вновь преобразился; но он
преодолел всего только одну ограду, ограду Людовика XV, эту жалкую стену из
грязи и мусора, достойную короля, построившего ее, и поэта, ее воспевшего.
В застенке стен Париж стенает.
В XV столетии Париж был разделен на три города, резко отличавшихся друг
от друга, независимых, обладавших каждый своей физиономией, своим
специальным назначением, своими нравами, обычаями, привилегиями, своей
историей: Сите, Университет и Город. Сите, расположенный на острове, самый
древний из них и самый незначительный по размерам, был матерью двух других
городов, напоминая собою -- да простится нам это сравнение -- старушонку
между двумя стройными красавицами-дочерьми. Университет занимал левый берег
Сены, от башни Турнель до Нельской башни. В современном Париже этим местам
соответствуют: одному -- Винный рынок, другому -- Монетный двор. Ограда его
довольно широким полукругом вдалась в поле, на котором некогда Юлиан
Отступник воздвиг свои термы. В ней находился и холм святой Женевьевы.
Высшей точкой этой каменной дуги были Папские ворота, почти на том самом
месте, где ныне расположен Пантеон. Город, самая обширная из трех частей
Парижа, занимал правый берег Сены. Его набережная, обрывавшаяся, вернее,
прерывавшаяся в нескольких местах, тянулась вдоль Сены, от башни Бильи до
башни Буа, то есть от того места, где расположены теперь Провиантские
склады, и до Тюильри. Эти четыре точки, в которых Сена перерезала ограду
столицы, оставляя налево Турнель и Нельскую башню, а направо -- башню Бильи
и башню Буа, известны главным образом под именем "Четырех парижских башен".
Город вдавался в поля еще дальше, чем Университет. Высшей точкой его ограды
(возведенной Карлом V) были ворота Сен-Дени и Сен-Мартен, местоположение
которых не изменилось до сих пор.
Как мы уже сказали, каждая из этих трех больших частей Парижа сама по
себе являлась городом, но городом слишком узкого назначения, чтобы быть
вполне законченным и обходиться без двух других. Поэтому и облик каждого из
этих трех городов был совершенно своеобразен. В Сите преобладали церкви, в
Городе -- дворцы, в Университете -- учебные заведения. Не касаясь
второстепенных особенностей древнего Парижа и прихотливых законов дорожного
ведомства, отметим в общих чертах, основываясь лишь на примерах
согласованности и однородности в этом хаосе городских судебных ведомств, что
юридическая власть на острове принадлежала епископу, на правом берегу --
торговому старшине, на левом -- ректору. Верховная же власть над всеми
принадлежала парижскому прево, то есть чиновнику королевскому, а не
муниципальному. В Сите находился Собор Парижской Богоматери, в Городе --
Лувр и Ратуша, в Университете -- Сорбонна. В Городе помещался Центральный
рынок, в Сите -- госпиталь Отель-Дье, в Университете Пре-о-Клер. Проступки,
совершаемые школярами на левом берегу, разбирались на острове во Дворце
правосудия и карались на правом берегу, в Монфоконе, если только в дело не
вмешивался ректор, знавший, что Университет -- сила, а король слаб: школяры
обладали привилегией быть повешенными у себя. (Заметим мимоходом, что
большая часть этих привилегий -- среди них встречались и более важные --
была отторгнута у королевской власти путем бунтов и мятежей. Таков, впрочем,
стародавний обычай: король тогда лишь уступает, когда народ вырывает. Есть
старинная грамота, где очень наивно сказано по поводу верности подданных:
Cluibui iidelitas in reges, quae lamen aliquoties seditiombus inierrupla,
multa peperit privilegia. [41])
В XV столетии Сена омывала пять островов, расположенных внутри
парижской ограды: Волчий остров, где в те времена росли деревья, а ныне
продают дрова; остров Коровий и остров Богоматери -- оба пустынные, если не
считать двух-трех лачуг, и оба представлявшие собой ленные владения
парижского епископа (в XVII столетии оба эти острова соединили, застроили и
назвали островом святого Людовика); затем следовали Сите и примыкавший к
нему островок Коровий перевоз, впоследствии исчезнувший под насыпью Нового
моста. В Сите в то время было пять мостов: три с правой стороны -- каменные
мосты Богоматери и Менял и деревянный Мельничий мост; два с левой стороны --
каменный Малый мост и деревянный Сен-Мишель; все они были застроены домами.
Университет имел шесть ворот, построенных Филиппом-Августом; это были,
начиная с башни Турнель, ворота Сен-Виктор, ворота Борделль, Папские, ворота
СенЖак, Сен-Мишель и Сен-Жермен. Город имел также шесть ворот, построенных
Карлом V; это были, начиная от башни Бильи, ворота Сент-Антуан, ворота
Тампль, Сен-Мартен, Сен-Дени, ворота Монмартр, ворота Сент-Оноре. Все эти
ворота были крепки и, что нисколько не мешало их прочности, красивы. Воды,
поступавшие из Сены в широкий и глубокий ров, где во время зимнего половодья
образовывалось сильное течение, омывали подножие городских стен вокруг всего
Парижа. На ночь ворота запирались, реку на обоих концах города заграждали
толстыми железными цепями, и Париж спал спокойно.
С высоты птичьего полета эти три части -- Сите, Университет и Город
представляли собою, каждая в отдельности, густую сеть причудливо
перепутанных улиц. Тем не менее с первого взгляда становилось ясно, что эти
три отдельные части города составляют одно целое. Можно было сразу
разглядеть две длинные параллельные улицы, тянувшиеся беспрерывно, без
поворотов, почти по прямой линии; спускаясь перпендикулярно к Сене и
пересекая все три города из конца в конец, с юга на север, они соединяли,
связывали, смешивали их и, неустанно переливая людские волны из ограды
одного города в ограду другого, превращали три города в один. Первая из этих
улиц вела от ворот Сен-Жак к воротам Сен-Мартен; в Университете она
называлась улицею Сен-Жак, в Сите -- Еврейским кварталом, а в Городе улицею
Сен-Мартен; она дважды перебрасывалась через реку мостами Богоматери и
Малым. Вторая называлась улицею Подъемного моста -- на левом берегу,
Бочарной улицею -- на острове, улицею Сен-Дени -- на правом берегу, мостом
Сен-Мишель -- на одном рукаве Сены, мостом Менял -- на другом, и тянулась от
ворот Сен-Мишель в Университете до ворот Сен-Дени в Городе. Словом, под
всеми этими различными названиями скрывались все те же две улицы,
улицы-матери, улицы-прародительницы, две артерии Парижа. Все остальные вены
этого тройного города либо питались от них, либо в них вливались.
Независимо от этих двух главных поперечных улиц, прорезавших Париж из
края в край, во всю его ширину, и общих для всей столицы, Город и
Университет, каждый в отдельности, имели свою собственную главную улицу,
которая тянулась параллельно Сене и пересекала под прямым углом обе
"артериальные" улицы. Таким образом, в Городе от ворот Сент-Антуан можно
было по прямой линии спуститься к воротам Сент-Оноре, а в Университете от
ворот СенВиктор к воротам Сен-Жермен. Эти две большие дороги, скрещиваясь с
двумя упомянутыми выше, представляли собою ту основу, на которой покоилась
всюду одинаково узловатая и густая, подобно лабиринту, сеть парижских улиц.
Пристально вглядываясь в сливающийся рисунок этой сети, можно было
различить, кроме того, как бы два пучка, расширяющихся один в сторону
Университета, другой -- в сторону Города; две связки больших улиц, которые
шли, разветвляясь, от мостов к воротам.
Кое-что от этого геометрального плана сохранилось и доныне.
Какой же вид представлял город в целом с высоты башен Собора Парижской
Богоматери в 1482 году? Вот об этом-то мы и попытаемся рассказать.
Запыхавшийся зритель, взобравшийся на самый верх собора, прежде всего
был бы ослеплен зрелищем расстилавшихся внизу крыш, труб, улиц, мостов,
площадей, шпилей, колоколен. Его взору одновременно представились бы: резной
щипец, остроконечная кровля, башенка, повисшая на углу стены, каменная
пирамида XI века, шиферный обелиск XV века, круглая гладкая башня замка,
четырехугольная узорчатая колокольня церкви -- и большое и малое, и
массивное и воздушное. Его взор долго блуждал бы, проникая в глубины этого
лабиринта, где все было отмечено своеобразием, гениальностью,
целесообразностью и красотой; все было порождением искусства, начиная с
самого маленького домика с расписным и лепным фасадом, наружными деревянными
креплениями, с низкой аркой двери, с нависшими над ним верхними этажами и
кончая величественным Лувром, окруженным в те времена колоннадой башен.
Назовем главные массивы зданий, которые вы прежде всего различите,
освоившись в этом хаосе строений.
Прежде всего Сите. "Остров Сите, -- говорит Соваль, у которого среди
пустословия временами встречаются удачные выражения, -- напоминает громадное
судно, завязшее в тине и отнесенное ближе к середине Сены". Мы уже
объясняли, что в XV столетии это "судно" было пришвартовано к обоим берегам
реки пятью мостами. Эта форма острова, напоминающая корабль, поразила также
и составителей геральдических книг. По словам Фавена и Паскье, только
благодаря этому сходству, а вовсе не вследствие осады норманнов, на древнем
гербе Парижа изображено судно. Для человека, умеющего в нем разбираться,
герб -- алгебра, герб -- язык. Вся история второй половины средних веков
запечатлена в геральдике, подобно тому, как история первой их половины
выражена в символике романских церквей. Это иероглифы феодализма, заменившие
иероглифы теократии.
Итак, первое, что бросалось в глаза, был остров Сите, обращенный кормою
на восток, а носом на запад. Став лицом к носу корабля, вы различали перед
собою рой старых кровель, над которыми круглилась широкая свинцовая крыша
Сент-Шапель, похожая на спину слона, отягощенного своей башенкой. Но здесь
этой башенкой был самый дерзновенный, самый отточенный, самый филигранный,
самый прозрачный шпиль, сквозь кружевной конус которого когда-либо
просвечивало небо. Перед Собором Парижской Богоматери со стороны паперти
расстилалась великолепная площадь, застроенная старинными домами, с
вливающимися в нее тремя улицами. Южную сторону этой площади осенял весь
изборожденный морщинами, угрюмый фасад госпиталя Отель-Дье с его словно
покрытой волдырями и бородавками кровлей. Далее направо, налево, к востоку,
к западу в этом сравнительно тесном пространстве Сите вздымались колокольни
двадцати одной церкви разных эпох, разнообразных стилей, всевозможных
размеров, от приземистой, источенной червями романской колоколенки
Сен-Дени-дю-Па, career Glaucini, и до тонких игл церквей Сен-Пьероо-Беф и
Сен-Ландри. Позади Собора Парижской Богоматери на севере раскинулся
монастырь с его готическими галереями; на юге -- полуроманский епископский
дворец; на востоке -- пустынный мыс Терен. В этом нагромождении домов можно
было узнать по высоким каменным ажурным навесам, украшавшим в ту эпоху все,
даже слуховые окна дворцов, особняк, поднесенный городом в дар Ювеналу
Дезюрсен при Карле VI; чуть подальше -- просмоленные балаганы рынка Палюс;
еще дальше -- новые хоры старой церкви Сен-Жермен, удлиненные в 1458 году за
счет улицы Фев; а еще дальше -- то кишащий народом перекресток, то
воздвигнутый на углу улицы вращающийся позорный столб, то остаток прекрасной
мостовой Филиппа-Августа -- великолепно вымощенную посреди улицы дорожку для
всадников, так неудачно замененную в XVI веке жалкой булыжной мостовой,
именовавшейся "Мостовою Лиги", то пустынный внутренний дворик с одной из тех
сквозных башенок, которые пристраивались к дому для внутренней винтовой
лестницы, как это было принято в XV веке, и образец которых еще и теперь
можно встретить на улице Бурдоне. Наконец вправо от Сент-Шапель, к западу,
на самом берегу реки, разместилась группа башен Дворца правосудия. Высокие
деревья королевских садов, разбитых на западной оконечности Сите, застилали
от взора островок Коровьего перевоза. Что касается воды, то с башен Собора
Парижской Богоматери ее почти не было видно ни с той, ни с другой стороны:
Сена скрывалась под мостами, а мосты под домами.
И если вы, минуя эти мосты, застроенные домами с зелеными кровлями,
скоро заплесневевшими от водяных испарений, обращали взор влево, к
Университету, то прежде всего вас поражал большой приземистый сноп башен
Пти-Шатле, разверстые ворота которого, казалось, поглощали конец Малого
моста; если же ваш взгляд устремлялся вдоль берега с востока на запад, от
башни Турнель до Нельской, то перед вами длинной вереницей бежали здания с
резными балками, с цветными оконными стеклами, с нависшими друг над другом
этажами -- нескончаемая ломаная линия островерхих кровель, то и дело
перегрызаемая пастью какой-нибудь улицы, обрываемая фасадом или углом
какого-нибудь большого особняка, непринужденно раскинувшегося своими дворами
и садами, крылами и корпусами среди сборища теснящихся, жмущихся друг к
другу домов, подобно знатному барину среди деревенщины.
Таких особняков на набережной было пять или шесть, от особняка де
Лорен, разделившего с бернардинцами большое огороженное пространство по
соседству с Турнель, и до особняка Нель, главная башня которого была рубежом
Парижа, а остроконечные кровли три месяца в году прорезали своими черными
треугольниками багряный диск заходящего солнца.
На этом берегу Сены было меньше торговых заведений, чем на
противоположном; здесь больше толпились и шумели школяры, нежели
ремесленники, и в сущности набережной в настоящем смысле этого слова служило
лишь пространство от моста Сен-Мишель до Нельской башни. Остальная часть
берега Сены была либо оголенной песчаной полосой, как по ту сторону владения
бернардинцев, либо скопищем домов, подступавших к самой воде, между двумя
мостами. Здесь постоянно слышался оглушительный гвалт прачек; с утра до
вечера они кричали, болтали и пели вдоль всего побережья и звучно колотили
вальками как и в наши дни. Это был веселый уголок Парижа.
Университетская сторона казалась сплошной глыбой. Это была однородная и
плотная масса. Частые остроугольные, сросшиеся, почти одинаковые по форме
кровли казались с высоты кристаллами одного и того же вещества. Прихотливо
извивавшийся ров улиц разрезал почти на пропорциональные ломти этот пирог
домов. Отовсюду видны были сорок два коллежа Университетской стороны,
расположенные довольно равномерно. Разнообразные и забавные коньки крыш всех
этих прекрасных зданий были произведением того же самого искусства, что и
скромные кровли, над которыми они возвышались; в сущности они были не чем
иным, как возведением в квадрат или в куб той же геометрической фигуры. Они
усложняли целое, не нарушая его единства; дополняли, не обременяя его.
Геометрия -- та же гармония. Над живописными чердаками левого берега
торжественно возвышались прекрасные особняки: ныне исчезнувшие Неверское
подворье. Римское подворье, Реймское подворье и особняк Клюни, существующий
еще и сейчас на радость художникам, хотя и без башни, которой его так
безрассудно лишили несколько лет назад. Здание романского стиля, с
прекрасными сводчатыми арками, возле Клюни -- это термы Юлиана. Здесь было
также множество аббатств более смиренной красоты, более суровой величавости,
но не менее прекрасных и не менее обширных Из них прежде всего останавливали
внимание: Бернардинское аббатство с тремя колокольнями; монастырь святой
Женевьевы, уцелевшая четырехугольная башня которого заставляет горько
пожалеть об остальном; Сорбонна, полушкола, полумонастырь, от которого
сохранился еще изумительный неф; красивый квадратной формы монастырь
матюринцев; его сосед, монастырь бенедиктинцев, в ограду которого за время,
протекшее между седьмым и восьмым изданием этой книги, на скорую руку успели
втиснуть театр, Кордельерское аббатство с тремя громадными высящимися рядом
пиньонами; Августинское аббатство, изящная стрелка которого поднималась на
западной стороне этой части Парижа, вслед за Нельской башней. В ряду этих
монументальных зданий коллежи, являющиеся, собственно говоря, соединительным
звеном между монастырем и миром, по суровости, исполненной изящества, по
скульптуре, менее воздушной, чем у дворцов, и архитектуре, менее строгой,
чем у монастырей, занимали среднее место между особняками и аббатствами. К
сожалению, теперь почти ничего не сохранилось от этих памятников старины, в
которых готическое искусство с такой точностью перемежало пышность и
умеренность. Над всем господствовали церкви (они были многочисленны и
великолепны в Университете и также являли собою все эпохи зодчества, начиная
с полукруглых сводов Сен-Жюльена и кончая стрельчатыми арками СенСеверина);
как еще один гармонический аккорд, добавленный к ходу созвучий, они то и
дело прорывали сложный узор пиньонов резными шпилями, сквозными
колокольнями, тонкими иглами, линии которых были великолепным и увеличенным
повторением остроугольной формы кровель.
Университетская сторона была холмистою. Холм святой Женевьевы на
юго-восточной стороне вздувался, как огромный пузырь. Любопытное зрелище с
высоты Собора Парижской Богоматери являло собой это множество узких и
извилистых улиц (ныне Латинский квартал), эти грозди домов, разбросанных по
всем направлениям на его вершине и в беспорядке, почти отвесно
устремлявшихся по его склонам к самой реке: одни, казалось, падают, другие
карабкаются наверх, и все цепляются друг за друга. От беспрерывного потока
тысяч черных точек, двигавшихся на мостовой, рябило в глазах: это кишела
толпа, еле различимая с такой высоты и на таком расстоянии.
Наконец в промежутках между этими кровлями, шпилями и выступами
несчетного числа зданий, причудливо изгибавших, закручивавших и
зазубривавших линию границы Университетской стороны, местами проглядывали
часть толстой замшелой стены, массивная круглая башня, зубчатые городские
ворота, изображавшие крепость, -- то была ограда Филиппа-Августа. За ней
зеленели луга, убегали дороги, вдоль которых тянулись последние дома
предместий, все более и более редевшие, по мере того как они удалялись от
города.
Некоторые из этих предместий имели довольно важное значение. Например,
начиная от Турнель, предместье Сен-Виктор с его одноарочным мостом через
Бьевр, с его аббатством, в котором сохранилась эпитафия Людовика Толстого --
epitaphium Ludovici Grossi, с церковью, увенчанной восьмигранным шпилем,
окруженным четырьмя колоколенками XI века (такой же точно можно видеть и до
сих пор в Этампе, его еще не разрушили); далее -- предместье СенМарсо, уже
имевшее в то время три церкви и один монастырь; еще дальше, оставляя влево
четыре белые стены мельницы Гобеленов, можно увидеть предместье Сен-Жак с
чудесным резным распятием на перекрестке; потом -- церковь Сен-Жак-дю-Го-Па,
которая в то время была еще готической, остроконечной, прелестной; церковь
Сен-Маглуар XIV века, прекрасный неф которой Наполеон превратил в сеновал;
церковь НотрДам-де-Шан с византийской мозаикой. Наконец, минуя стоящий в
открытом поле картезианский монастырь -- роскошное здание, современное
Дворцу правосудия, с множеством палисадничков, и пользующиеся дурной славой
руины Вовера, глаз встречал на западе три романские стрелы церкви
Сен-Жермен-де-Пре. Позади этой церкви начиналось Сен-Жерменское предместье,
бывшее в то время уже большой общиной и состоявшее из пятнадцати -- двадцати
улиц. На одном из углов предместья высилась островерхая колокольня
Сен-Сюльпис. Тут же рядом можно было разглядеть четырехстенную ограду
Сен-Жерменской ярмарочной площади, где ныне расположен рынок; затем --
вертящийся позорный столб, принадлежавший аббатству, красивую круглую
башенку под свинцовым конусообразным куполом; еще дальше -- черепичный завод
и Пекарную улицу, ведшую к общественной хлебопекарне, мельницу на пригорке и
больницу для прокаженных -- домик на отлете, которого сторонились. Но
особенно привлекало взор и надолго приковывало к себе аббатство Сен-Жермен.
Этот монастырь, производивший внушительное впечатление и как церковь и как
господское поместье, этот дворец духовенства, в котором парижские епископы
считали за честь провести хотя бы одну ночь, его трапезная, которая
благодаря стараниям архитектора по облику, красоте и великолепному
окну-розетке напоминала собор, изящная часовня во имя божьей матери,
огромный спальный покой, обширные сады, опускная решетка, подъемный мост,
зубчатая ограда на зеленом фоне окрестных лугов, дворы, где среди отливавших
золотом кардинальских мантий сверкали доспехи воинов, -- все это сомкнутое и
сплоченное вокруг трех высоких романских шпилей, прочно утвержденных на
готическом своде, вставало на горизонте великолепной картиной.
Когда, наконец, вдосталь насмотревшись на Университетскую сторону, вы
обращались к правому берегу, к Городу, панорама резко менялась. Город, хотя
и более обширный, чем Университет, не представлял такого единства. С первого
же взгляда нетрудно было заметить, что он распадается на несколько
совершенно обособленных частей. Та часть Города на востоке, которая и теперь
еще называется "Болотом" (в память о том болоте, куда Камюложен завлек
Цезаря), представляла собою скопление дворцов. Весь этот квартал тянулся до
самой реки. Четыре почти смежных особняка -- Жуй, Сане, Барбо и особняк
королевы -- отражали в водах Сены свои шиферные крыши, прорезанные стройными
башенками. Эти четыре здания заполняли все пространство от улицы Нонендьер
до аббатства целестинцев, игла которого изящно оттеняла линию их зубцов и
коньков. Несколько позеленевших от плесени лачуг, нависших над водой перед
этими роскошными особняками, не мешали разглядеть прекрасные линии их
фасадов, их широкие квадратные окна с каменными переплетами, их стрельчатые
портики, уставленные статуями, четкие грани стен из тесаного камня и все те
очаровательные архитектурные неожиданности, благодаря которым кажется, будто
готическое зодчество в каждом памятнике прибегает к новым сочетаниям. Позади
этих дворцов, разветвляясь по всем направлениям, то в продольных пазах, то в
виде частокола и вся в зубцах, как крепость, то прячась, как загородный
домик, за раскидистыми деревьями, тянулась бесконечная причудливая ограда
удивительного дворца Сен-Поль, в котором могли свободно и роскошно
разместиться двадцать два принца королевской крови, таких, как дофин и
герцог Бургундский, с их слугами и с их свитой, не считая знатных вельмож и
императора, когда тот посещал Париж, а также львов, которым были отведены
особые палаты в этом королевском дворце. Заметим, что в то время помещение
царственной особы состояло не менее чем из одиннадцати покоев, от парадного
зала и до молельной, не считая галерей, бань, ванных и иных относящихся к
нему "подсобных" комнат; не говоря об отдельных садах, отводимых для каждого
королевского гостя; не говоря о кухнях, кладовых, людских, общих трапезных,
задних дворах, где находились двадцать два главных служебных помещения, от
хлебопекарни и до винных погребов; не говоря о залах для разнообразных игр
-- в шары, в мяч, в обруч, о птичниках, рыбных садках, зверинцах, конюшнях,
стойлах, библиотеках, оружейных палатах и кузницах. Вот что представлял
собою тогда королевский дворец, будь то Лувр или Сен-Поль. Это был город в
городе.
С той башни, на которой мы стоим, дворец СенПоль, полузакрытый от нас
четырьмя упомянутыми большими зданиями, был еще очень внушителен и
представлял собой чудесное зрелище. В нем легко можно было различить три
особняка, которые Карл пристроил к своему дворцу, хотя они и были искусно
связаны с главным зданием при помощи ряда длинных галерей с расписными
окнами и колонками. Это были: особняк Пти-Мюс с резной балюстрадой, изящно
окаймлявшей его крышу; особняк аббатства Сен-Мор, имевший вид крепости, с
массивной башней, бойницами, амбразурами, небольшими железными бастионами и
гербом аббатства на широких саксонских воротах, между двух выемок для
подъемного моста; особняк графа д'Этамп, с разрушенной вышкой круглой
замковой башни, зазубренной, как петушиный гребень; местами три-четыре
вековых дуба образовывали купы, наподобие огромных кочанов цветной капусты;
в прозрачных водах сажалок, переливавшихся светом и тенью, глаз подмечал
вольные игры лебедей; а дальше -- множество дворов, живописную глубину
которых можно было разглядеть, Львиный дворец с низкими сводами на
приземистых саксонских столбах, с железными решетками, из-за которых
постоянно слышалось рычанье, а над всем этим вздымалась чешуйчатая стрела
церкви Благовещенья. Слева находилось жилище парижского прево, окруженное
четырьмя башенками тончайшей резьбы. В середине, в глубине, находился дворец
Сен-Поль со всеми его размножившимися фасадами, с постепенными приращениями
со времен Карла V, этими смешанного стиля наростами, которыми в продолжение
двух веков обременяла его фантазия архитекторов, со сводчатыми алтарями его
часовен, коньками его галерей, с множеством флюгеров на все четыре стороны и
двумя высокими башнями, конические крыши которых, окруженные у основания
зубцами, напоминали остроконечные шляпы с приподнятыми полями.
Продолжая подниматься ступень за ступенью по этому простиравшемуся в
отдалении амфитеатру дворцов и преодолев глубокую лощину, словно вырытую
среди кровель Города и обозначавшую улицу СентАнтуан, ваш взор достигал
наконец Ангулемского подворья -- обширного строения, созданного усилиями
нескольких эпох, в котором новые, незапятнанной белизны части столь же мало
шли к целому, как красная заплата к голубой мантии. Тем не менее до
странности остроконечная и высокая крыша нового дворца щетинившаяся резными
желобами, покрытая свинцовыми полосами, на которых множеством фантастических
арабесок вились искрящиеся инкрустации из позолоченной меди, -- эта крыша,
столь своеобразно изукрашенная, грациозно возносилась над бурыми развалинами
старинного дворца, толстые башни которого, раздувшиеся от времени, словно
бочки, осевшие от ветхости и треснувшие сверху донизу, напоминали толстяков
с расстегнувшимися на брюхе жилетами. Позади этого здания высился лес стрел
дворца Ла-Турнель. Ничто в мире, ни Альгамбра, ни Шамборский замок, не могло
представить более волшебного, более воздушного, более чарующего зрелища, чем
этот высокоствольный лес стрел, колоколенок, дымовых труб, флюгеров,
спиральных и винтовых лестниц, сквозных, словно изрешеченных пробойником
бельведеров, павильонов, веретенообразных башенок, или, как их тогда
называли, "вышек" всевозможной формы, высоты и расположения. Все это
походило на гигантскую каменную шахматную доску.
Направо от Ла-Турнель ершился пук огромных иссиня-черных башен,
вставленных одна в другую и как бы перевязанных окружавшим их рвом. Эта
башня, в которой было прорезано больше бойниц, чем окон, этот вечно
вздыбленный подъемный мост, эта вечно опущенная решетка, все это --
Бастилия. Эти торчащие между зубцами подобия черных клювов, что напоминают
издали дождевые желоба -- пушки.
Под жерлами, у подножия чудовищного здания -- ворота Сент-Антуан,
заслоненные двумя башнями.
За Ла-Турнель, вплоть до самой ограды, воздвигнутой Карлом V,
расстилался, весь в богатых узорах зелени и цветов, бархатистый ковер
королевских полей и парков, в центре которого по лабиринту деревьев и аллей
можно было различить знаменитый сад Дедала, который Людовик подарил Куактье.
Обсерватория этого медика возвышалась над лабиринтом, словно одинокая мощная
колонна с маленьким домиком на месте капители. В этой лаборатории
составлялись страшные гороскопы.
Ныне на том месте Королевская площадь.
Как мы уже упоминали, дворцовый квартал, о котором мы старались дать
понятие читателю, отметив, впрочем, лишь наиболее примечательные строения,
заполнял угол, образуемый на востоке оградою Карла V и Сеною. Центр Города
был загроможден жилыми домами. Как раз к этому месту выходили все три моста
правобережного Города, а возле мостов жилые дома появляются прежде чем
дворцы. Это скопление жилищ, лепящихся друг к другу, словно ячейки в улье,
не лишено было своеобразной красоты. Кровли большого города подобны морским
волнам: в них есть какое-то величие. В сплошной их массе пересекавшиеся,
перепутавшиеся улицы образовывали сотни затейливых фигур. Вокруг рынков они
напоминали звезду с великим множеством лучей. Улицы Сен-Дени и СенМартен со
всеми их бесчисленными разветвлениями поднимались рядом, как два мощных
сплетшихся дерева. И через весь этот узор змеились Штукатурная, Стекольная,
Ткацкая и другие улицы. Окаменевшую зыбь моря кровель местами прорывали
прекрасные здания. Одним из них была башня Шатле, высившаяся в начале моста
Менял, за которым, под колесами Мельничного моста, пенились воды Сены; это
была уже не римская башня времен Юлиана Отступника, а феодальная башня XIII
века, сооруженная из столь крепкого камня, что за три часа работы молоток
каменщика мог продолбить его не больше чем на пять пальцев в глубину К ним
относилась и нарядная квадратная колокольня церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри, углы
которой скрадывались скульптурными украшениями, восхитительная уже в XV
веке, хотя она тогда еще не была закончена. В частности, ей тогда
недоставало тех четырех чудовищ, которые, взгромоздившись впоследствии на
углы ее крыши, кажутся еще и сейчас четырьмя сфинксами, загадавшими новому
Парижу загадку старого Парижа; ваятель Ро установил их в 1526 году, получив
за свой труд двадцать франков. Таков был и "Дом с колоннами", выходивший
фасадом на Гревскую площадь, о которой мы уже дали некоторое представление
нашему читателю. Далее -- церковь СенЖерве, впоследствии изуродованная
порталом "хорошего вкуса", церковь Сен-Мери, древние стрельчатые своды
которой еще почти не отличались от полукруглых; церковь Сен-Жан,
великолепный шпиль которой вошел в поговорку, и еще десятки памятников,
которые не погнушались укрыть свои чудеса в хаосе темных, узких и длинных
улиц Прибавьте к этому каменные резные распятия, которыми еще больше, чем
виселицами, изобиловали перекрестки; кладбище Невинных, художественная
ограда которого видна была издали за кровлями; вертящийся позорный столб над
кровлями Центрального рынка с его верхушкой, выступавшей между двух дымовых
труб Виноградарской улицы; лестницу, поднимавшуюся к распятию
Круа-дю-Трауар, на перекрестке того же названия, где вечно кишел народ;
кольцо лачуг Хлебного рынка; остатки древней ограды Филиппа-Августа,
затерявшиеся среди массы домов; башни, словно изглоданные плющом,
развалившиеся ворота, осыпающиеся, бесформенные куски стен; набережную с
множеством лавчонок и залитыми кровью живодернями; Сену, покрытую судами от
Сенной гавани и до самой Епископской тюрьмы, -- вообразите себе все это, и
вы будете иметь смутное понятие о том, что представляла собою в 1482 году
имеющая форму трапеции центральная часть Города.
Кроме этих двух кварталов, застроенных -- один дворцами, другой домами,
третьей частью панорамы правого берега был длинный пояс аббатств,
охватывавший почти весь Город с востока на запад и образовавший позади
крепостных стен, замыкавших Париж, вторую внутреннюю ограду из монастырей и
часовен. Близ парка Турнель, между улицей Сент-Антуан и старой улицей
Тампль, расположен был монастырь святой Екатерины, с его необозримым
хозяйством, кончавшимся лишь у городской стены Парижа. Между старой и новой
улицами Тампль находилось аббатство Тампль -- зловещая, высокая,
обособленная громада башен за огромной зубчатой оградой. Между новой улицей
Тампль и Сен-Мартен было аббатство Сен-Мартен -- великолепно укрепленный
монастырь, расположенный среди садов; опоясывающие его башни и венцы его
колоколен по мощи и великолепию уступали разве лишь церкви
Сен-Жермен-де-Пре. Между улицами СенДени и Сен-Мартен шла ограда аббатства
Пресвятой троицы. А далее, между улицами Сен-Дени и Монторгейль, было
аббатство Христовых невест. Рядом с ним виднелись прогнившие кровли и
полуразрушенная ограда Двора чудес -- единственное мирское звено в
благочестивой цепи монастырей.
Наконец четвертой частью Города, четко выделявшейся среди скопления
кровель правого берега и занимавшей западный угол городской стены и весь
берег вниз по течению реки, был новый узел дворцов и особняков, теснившихся
у подножия Лувра. Древний Лувр Филиппа-Августа -- колоссальное здание,
главная башня которого объединяла двадцать три мощных башни, окружавших ее,
не считая башенок, -- издали казался как бы втиснутым между готическими
фронтонами особняка Алансон и Малого Бурбонского дворца. Эта многобашенная
гидра, исполинская хранительница Парижа, с ее неизменно настороженными
двадцатью четырьмя головами, с ее чудовищными свинцовыми и чешуйчатыми
шиферными спинами, отливавшими металлическим блеском, великолепно завершала
очертания Города с западной стороны.
Итак, Город представлял собою огромный квартал жилых домов, -- то, что
римляне называли insula, -- имевший по обе стороны две группы дворцов,
увенчанных -- одна Лувром, другая -- Турнель, и ограниченный на севере
длинным поясом аббатств и огородов; взгляду все это представлялось слитным и
однородным целым. Над множеством зданий, черепичные и шиферные кровли
которых вычерчивались одни на фоне других причудливыми звеньями, вставали
резные, складчатые, узорные колокольни сорока четырех церквей правого
берега. Мириады улиц пробивались сквозь толщу этого квартала. И пределами
его с одной стороны служила ограда из высоких стен с четырехугольными
башнями (башни ограды Университета были круглые), а с другой перерезаемая
мостами Сена с множеством идущих по ней судов. Таков был Город в XV веке.
За городскими стенами к самым воротам жались предместья, но отнюдь не
столь многочисленные и более разбросанные, нежели на Университетской
стороне. Здесь было десятка два лачуг, скучившихся за Бастилией вокруг
странных изваяний Круа-Фобен и упорных арок аббатства Сент-Антуан-де-Шан;
далее шел затерявшийся средь нив Попенкур; за ним веселенькая деревенька
Ла-Куртиль с множеством кабачков; городок Сен-Лоран с церковью, колокольня
которой сливалась вдали с остроконечными башнями ворот Сен-Мартен;
предместье Сен-Дени с обширной оградой монастыря Сен-Ладр; за Монмартрскими
воротами белели стены, окружавшие Гранж-Бательер; за ними тянулись меловые
откосы Монмартра, где в то время было почти столько же церквей, сколько
мельниц, и где теперь уцелели только мельницы, ибо современное общество
требует лишь пищи телесной. Наконец за Лувром виднелось уходившее в луга
предместье Сент-Оноре, уже и в то время весьма обширное; дальше зеленело
селение Малая Бретань и раскидывался Свиной рынок с круглившейся посредине
ужасной печью, в которой когда-то варили заживо фальшивомонетчиков. Между
предместьями Куртиль и Сен-Лоран вы уж, верно, приметили на вершине холма,
среди пустынной равнины, здание, издали походившее на развалины колоннады с
рассыпавшимся основанием. То был не Парфенон, не храм Юпитера Олимпийского,
-- то был Монфокон.
Теперь, если только перечисление такого множества зданий, хотя мы и
старались сделать его по возможности кратким, не раздробило окончательно в
сознании читателя общего представления о старом Париже, который мы старались
воссоздать, повторим в нескольких словах наиболее существенное.
В центре -- остров Сите, напоминающий исполинскую черепаху, высунувшую
наподобие лап свои мосты в чешуе кровельных черепиц из-под серого щита крыш.
Налево -- как бы высеченная из цельного куска трапеция Университета,
вздыбленная, крепко сбитая; направо -- обширный полукруг Города с
многочисленными садами и памятниками. Сите, Университет и Город -- все эти
три части Парижа -- испещрены множеством улиц. Поперек протекает Сена,
"кормилица Сена", как называет ее дю Брель, со всеми ее островами, мостами и
судами. Вокруг простирается бескрайняя равнина, пестреющая заплатами нив,
усеянная прелестными деревушками; налево -- Исси, Ванвр, Вожирар, Монруж,
Жантильи с его круглой и четырехугольной башнями, и т.д.; направо еще
двадцать сеянии, начиная с Конфлана и кончая Виль-л'Эвек. На горизонте
тянется круглая кайма холмов, напоминающих стенки бассейна. Наконец
далеко-далеко на востоке -- Венсен с семью четырехгранными башнями; на кие
-- островерхие башенки Бисетра; на севере игла Сен-Дени, а на западе --
Сен-Клу и его крепостная башня Вот Париж, которым с высоты башен Собора
Парижской Богоматери любовались вороны в 1482 году. Однако именно об этом
городе Вольтер сказал, что "до Людовика XIV в нем было всего четыре
прекрасных памятника": купол Сорбонны, Валь-де-Грас, новый Лувр и какой-то
четвертый, возможно -- Люксембург. Но, к счастью, Вольтер написал Кандида и
остался среди длинной вереницы людей, сменявших друг друга в бесконечном
ряду поколений, непревзойденным мастером сатанинского смеха. Это доказывает,
впрочем, лишь то, что можно быть гением, но ничего не понимать в чуждом ему
искусстве. Ведь вообразил же Мольер, что оказал большую честь Рафаэлю и
Микеланджело, назвав их "Миньярами своего времени".
Однако вернемся к Парижу и к XV столетию.
Он был в те времена не только прекрасным городом, но и
городом-монолитом, произведением искусства и истории средних веков, каменной
летописью. Это был город, архитектура которого сложилась лишь из двух слоев
-- слоя романского и слоя готического, ибо римский слой давно исчез,
исключая лишь термы Юлиана, где он еще пробивался сквозь толстую кору
средневековья. Что касается кельтского слоя, то его образцов уже не находили
даже при рытье колодцев.
Пятьдесят лет спустя, когда эпоха Возрождения примешала к этому
строгому и вместе с тем разнообразному единству блистательную роскошь своей
фантазии и архитектурных систем, оргию римских полукруглых сводов, греческих
колонн и готических арок, свою изящную и совершенную скульптуру, свое
пристрастие к арабескам и акантам, свое архитектурное язычество, современное
Лютеру, -- Париж предстал перед нами, быть может, еще более прекрасным, хотя
и менее гармоничным для глаза и умственного взора. Но это великолепие не
было продолжительным. Эпоха Возрождения оказалась недостаточно
беспристрастной: ее не удовлетворяло созидание -- она хотела ниспровергать.
Правда, она нуждалась в свободном пространстве. Вот почему вполне готическим
Париж был лишь одно мгновение. Еще не закончив церкви Сен-Жак-де-лаБушри,
уже начали сносить старый Лувр.
С тех пор великий город изо дня в день утрачивал свой облик. Париж
готический, под которым изглаживался Париж романский, исчез в свою очередь.
Но можно ли сказать, какой Париж заменил его?
Существует Париж Екатерины Медичи -- в Тюильри, [42] Париж Генриха II-в
ратуше, оба эти здания еще выдержаны в строгом вкусе; Париж Генриха IV --
это Королевская площадь: кирпичные фасады с каменными углами и шиферными
кровлями, трехцветные дома, Париж Людовика XIII -- в Валь-де-Грас:
приплюснутость, приземистость, линия сводов напоминает ручку корзины,
колонны кажутся пузатыми, купола горбатыми; Париж Людовика XIV -- в Доме
инвалидов, громоздком, пышном, позолоченном и холодном; Париж Людовика XV --
в церкви Сен-Сюльпис: завитки, банты, облака, червячки, листья цикория --
все высечено из камня, Париж Людовика XVI -- в Пантеоне, плохой копии с
собора св. Петра в Риме (к тому же здание как-то нескладно осело, что отнюдь
его не украсило); Париж времен Республики -- в Медицинской школе: это убогое
подражание римлянам и грекам, столь же напоминающее Колизей или Парфенон,
как конституция III года напоминает законы Миноса, -- в истории зодчества
этот стиль называют "стилем мессидора"; Париж Наполеона -- на Вандомской
площади: бронзовая колонна, отлитая из пушек, действительно великолепна;
Париж времен Реставрации -- в Бирже; это очень белая колоннада,
поддерживающая очень гладкий фриз, а все вместе взятое представляет собой
четырехугольник, стоивший двадцать миллионов.
С каждым из этих характерных для эпохи памятников связаны сходством
стиля, формы и расположения некоторые здания, рассеянные по разным
кварталам; глаз знатока сразу отметит их и безошибочно определит время их
возникновения. Кто умеет видеть, тот даже по ручке дверного молотка сумеет
восстановить дух века и облик короля.
Таким образом, у Парижа наших дней нет определенного лица. Это собрание
образцов зодчества нескольких столетий, причем лучшие из них исчезли.
Столица растет лишь за счет зданий, но каких зданий! Если так пойдет дальше,
Париж будет обновляться каждые пятьдесят лет. Поэтому историческое значение
его зодчества с каждым днем падает. Все реже и реже встречаются памятники;
жилые дома словно затопляют и поглощают их. Наши предки обитали в каменном
Париже, наши потомки будут обитать в Париже гипсовом. Что же касается новых
памятников современного Парижа, то мы воздержимся судить о них. Это не
значит, что мы не отдаем им должного. Церковь св. Женевьевы, создание Суфло,
несомненно является одним из самых удачных савойских пирогов, которые
когда-либо выпекались из камня. Дворец Почетного легиона тоже очень
изысканное пирожное. Купол Хлебного рынка поразительно похож на фуражку
английского жокея, насаженную на длинную лестницу. Башни церкви Сен-Сюльпис
напоминают два больших кларнета, чем это хуже чего-нибудь другого? -- а
кривая, жестикулирующая вышка телеграфа на их крыше вносит приятное
разнообразие. Портал церкви св. Роха своим великолепием равен лишь порталу
церкви св. Фомы Аквинского. Он также обладает рельефным изображением
Голгофы, помещенным в углублении, и солнцем из позолоченного дерева. И то и
другое совершенно изумительно! Фонарь лабиринта Ботанического сада также
весьма замысловат. Что касается дворца Биржи, с греческой колоннадой,
римскими дугообразными окнами и дверьми и большим, низким сводом эпохи
Возрождения, то в целом это, несомненно, вполне законченный и безупречный
памятник зодчества: доказательством служит невиданная и в Афинах аттическая
надстройка, прекрасную и строгую линию коей местами грациозно пересекают
печные грубы. Заметим кстати, что если облик здания должен соответствовать
его назначению и если это назначение должно само о себе возвещать одним лишь
характером постройки, то нельзя не восхищаться памятником, который может
служить и королевским дворцом и палатой общин, городской ратушей и учебным
заведением, манежем и академией, складом товаров и зданием суда, музеем и
казармами, гробницей, храмом и театром. Но пока это лишь Биржа. Кроме того,
каждое здание должно быть приноровлено к известному климату. Очевидно,
здание Биржи, словно по заказу, создано специально для нашего хмурого и
дождливого неба. Его крыша почти плоская, как на Востоке, поэтому зимой, во
время снегопада, ее подметают. Конечно, крыши для того и возводятся, чтобы
их подметать. А своему назначению вполне соответствует: оно с таким же
успехом служит во Франции биржей, с каким в Греции могло бы быть храмом.
Правда, зодчему немалого труда стоило скрыть циферблат часов, который
нарушил бы чистоту прекрасных линий фасада, но зато осталась опоясывающая
здание колоннада, под сенью которой в торжественные дни церковных праздников
может величественно продефилировать депутация от биржевых маклеров и менял.
Все это, несомненно, великолепные памятники. К ним можно еще добавить
множество красивых, веселых и разнообразных улиц вроде улицы Риволи, и я не
теряю надежды, что когда-нибудь вид Парижа с воздушного шара явит то
богатство линий, то изобилие деталей, то многообразие, то не поддающееся
определению грандиозное в простом и неожиданное в прекрасном, что отличает
шахматную доску.
Но каким бы прекрасным вам ни показался современный Париж, восстановите
Париж XV столетия, воспроизведите его в памяти; посмотрите на белый свет
сквозь удивительный лес шпилей, башен и колоколен; разлейте по необъятному
городу Сену, всю в зеленых и желтых переливах, более изменчивую, чем змеиная
кожа, вбейте в нее клинья островов, сожмите арками мостов; четко вырежьте на
голубом горизонте готический профиль старого Парижа; заставьте в зимнем
тумане цепляющемся за бесчисленные трубы, колыхаться его очертания;
погрузите город в глубокий ночной мрак и полюбуйтесь прихотливой игрой теней
и света в мрачном лабиринте зданий; бросьте на него лунный луч, который
неясно обрисует его и выведет из тумана большие головы башен, или, не тронув
светом этот черный силуэт, углубите тени на бесчисленных спорых углах шпилей
и коньков и заставьте его внезапно выступить более зубчатым, чем пасть
акулы, на медном небе заката. А теперь сравните.
Если же вы захотите получить от старого города впечатление, которого
современный Париж вам уже дать не может, то при восходе солнца, утром в день
большого праздника, на Пасху или на Троицу, взойдите на какое-нибудь высокое
место, где бы столица была у вас перед глазами, и дождитесь пробуждения
колоколов. Вы увидите, как по сигналу, данному с неба, -- ибо подает его
солнце, -- сразу дрогнут тысячи церквей. Сначала это редкий,
перекидывающийся с одной церкви на другую перезвон, словно оркестранты
предупреждают друг друга о начале. Затем вы внезапно увидите, -- иногда и
ухо обретает зрение, -- увидите, как от каждой звонницы вздымается как бы
колонна звуков, облако гармонии. Сначала голос каждого колокола,
поднимающийся в яркое утреннее небо, чист и поет как бы отдельно от других.
Потом, мало-помалу усиливаясь, голоса растворяются один в другом: они
смешиваются, они сливаются, они звучат согласно в великолепном оркестре.
Теперь это лишь густой поток звучащих колебаний, непрерывно изливающийся из
бесчисленных колоколен; он плывет, колышется, подпрыгивает, кружится над
городом и далеко разносит оглушительные волны своих раскатов.
А между тем это море созвучий отнюдь не хаотично. Несмотря на всю свою
ширину и глубину, о, но не утрачивает прозрачности; вы различаете, как из
каждой звонницы змеится согласный подбор колоколов: вы можете расслышать
диалог степенного большого колокола и крикливого тенорового; вы различаете,
как с одной колокольни на другую перебрасываются октавы; вы видите, как они
возносятся, легкие, окрыленные, пронзительные, источаемые серебряным
колоколом, и как грузно падают разбитые, фальшивые октавы деревянного; вы
наслаждаетесь богатой скользящей то вверх, то вниз гаммой семи колоколов
церкви св. Евстафия; вы видите, как в эту гармонию вдруг невпопад врывается
несколько ясных стремительных ноток и как, промелькнув тремя-четырьмя
ослепительными зигзагами, они гаснут, словно молния. Там запевает аббатство
Сен-Мартен, -- голос этого певца резок и надтреснут; ближе, в ответ ему,
слышен угрюмый, зловещий голос Бастилии; с другого конца к вам доносится
низкий бас мощной башни Лувра. Величественный хор колоколов Дворца
правосудия шлет непрерывно во все концы лучезарные трели, на которые через
одинаковые промежутки падают тяжкие удары набатного колокола Собора
Парижской Богоматери, и трели сверкают, точно искры на наковальне под
ударами молота Порою до вас доносится в разнообразных сочетаниях звон
тройного набора колоколов церкви Сен-Жермен-де-Пре. Время от времени это
море божественных звуков расступается и пропускает быструю, резкую
музыкальную фразу с колокольни церкви Благовещенья, и, разлетаясь, она
сияет, как гроздь звездных алмазов. И смутно, приглушенно, из самых недр
оркестра еле слышно доносится церковное пение, которое словно испаряется
сквозь поры сотрясаемых звуками сводов.
Эту оперу стоит послушать. Слитный гул, обычно стоящий над Парижем
днем, -- это говор города; ночью -- это его дыхание; а сейчас -- город поет.
Прислушайтесь же к этому хору колоколов; присоедините к нему говор
полумиллионного населения, извечный ропот реки, непрерывные вздохи ветра,
торжественный отдаленный квартет четырех лесов, раскинувшихся по гряде
холмов на горизонте подобно исполинским трубам органов; смягчите этой
полутенью то, что в главной партии оркестра звучит слишком хрипло и слишком
резко, и скажите -- есть ли в целом мире чтонибудь более пышное, более
радостное, более прекрасное и более ослепительное, чем это смятение
колоколов и звонниц; чем это горнило музыки; чем эти десять тысяч медных
голосов, льющихся одновременно из каменных флейт высотою в триста футов; чем
этот город, превратившийся в оркестр, чем эта симфония, гудящая, словно
буря.
Последний раз редактировалось
GEPIDIUM 27 ноя 2019, 17:59, всего редактировалось 1 раз.
Причина: test
